Многим из наших читателей не нужно представлять поэта Александра Файнберга. Им опубликованы одиннадцать книжек стихов. Мы в редакции «ПВ» рады каждой его новой строчке, будь то поэзия или проза. Рукопись, которую он принес на днях, больше, чем то и другое. Это диалог. Диалог с другом и нашим коллегой — журналистом Юрием Кружилиным.
Читателю сейчас предстоит погрузиться в замечательное эссе о дружбе. И все же раз выпал такой случай, мы хотели бы предварить авторский рассказ о Кружилине, с которым вместе работали, у которого учились, над чьими остротами смеялись и от кого иногда и плакали, потому что халтуры не прощал. Из «Правды Востока» он ушел в 1967-м, проработав здесь после университета больше восьми лет.
Потом стажировался в «Комсомольской правде», работал в Самарканде. И еще много лет — в Узбекском информационном агентстве. Тогда его статьи и статьи его учеников, росших в жесткой и одновременно очень веселой кружилинской школе, публиковались практически во всех газетах республики, звучали по радио, выходили на лентах ТАСС. Конечно, Юрий Кружилин был сыном своего времени и не мог не готовить заметки с различного рода ответственных собраний. Он отражал время. И он точно знал, что в нем много правильного, но много нелепого и даже постыдного. И о том, что подло и стыдно, журналист обязан говорить.
Однажды, посмотрев свои публикации, решил, что готова книжка, назвал ее «Реплика». Написал к ней предисловие. Вот оно:
«…Я и не знал, что пишу книжку. Внезапно понял: некоторые заметки, напечатанные в разных газетах за 30 лет, странным образом стыкуются между собой через время. Надоумила прочитанная внучке сказка про Змея Горыныча. Вы же помните, меч-кладенец рубит ему головы одну за другой, но вместо каждой отрубленной головы тут же вырастает новая. В особо благоприятных условиях — даже две. Глупость, трусость, бюрократизм, жадность, чванство — эти змеиные головы множатся сами собой, если их не вырубать постоянно, всем миром.
Пуще всего они боятся яркого света и громкого слова. Как часто достаточно бывает только назвать противника, кратко описать его художества, усмехнувшись при этом. И он убит как общественная сила. Таково могущество гласности. Змеиные головы это понимают. Не просто давалось прохождение в свет большинства этих заметок. Иные пали, как солдаты, так и не дойдя до газетной полосы… Но и они сделали свое дело, проложив дорогу другим.
Работа репортера — это вечная спешка. Поток новостей не дает опомниться, редакторы замучили заданиями, да и коллеги не ангелы. Этим они похожи на автора. Так что в нелегких условиях рождаются заметки боевого газетного жанра — реплики. Пишутся быстро и кратко, по горячим следам событий. Читаются тоже в один глоток.
В сказке Иван Царевич все же дорубился до победного конца. В жизни — иначе. Не тогда будет наша победа, когда скажем: ну вот, дело сделано, можно стереть с усталого чела боевой пот и приступить к раздаче пряников. Так никогда не случится. А тогда будет наша победа, когда все поймем: уменьшать свет нельзя. Молчать нельзя. Складывать оружие нельзя. Наши так называемые герои только того и ждут. Вот почему на обложке книги, которую я так и назвал «Реплика», нарисована шпага».
Эта книжка Юрия Кружилина не опубликована. Короткие, едкие и очень смешные реплики «Бура чхнической инвентыризации», «Шекотка по комплексной программе», «Мэйд ин Таваксай», «Бузуки» с прицепом»… Многие из нас, журналистов, их читали, в них набирались гражданского мужества. И к головам Змея Горыныча относятся, как он. В общем, спасибо, Юра.
Что мне твой Нотр-Дам? Что мне твой Колизей,
если падает снег на могилы друзей?
Что, красотка, бассейн? Что мне твой лимузин,
если не с кем зайти в угловой магазин?
Что мне сотовый твой в ресторанном дыму,
если некому больше звонить по нему?
— Алло, Юра? Привет!
— Старик, перезвони попозже.
Я опускаю трубку телефонического, как говорит Кружилин, аппарата. Опускаю без обиды. Волочь на себе промышленный отдел УзТАГа — информационного агентства огромной республики — это напряженка. А задолго до того… 1965 год, коридор редакции газеты «Правда Востока». Навстречу мне идет со своими друзьями-коллегами обаятельный мужик в отлично подогнанном костюме.
— Ну ты и пишешь!
Я растерянно смотрю на него, потом догадываюсь, что это он о моей первой книжке стихов.
Как зарождается дружба? А черт ее знает, как. С полуслова? С полувзгляда? А может, с ощущения родства душ? С отчаянных споров об устройстве общества, о Родине или в конце концов из-за страха потерять друг друга в этом «прекрасном и яростном»? Ведь в нем, в мире, врагам и приятелям нет числа, а подлинных друзей — раз, два — и обчелся.
— Душераздирающее зрелище, — вваливается в свой кабинет Кружилин. Плащ распахнут, глаза — в никуда. Он с того света — с разъезда, где лоб в лоб врезались два электровоза. Как дать информацию? Как сказать правду при повальном цензе?
Кто виноват? Что делать? Обтекаемый современник наш, проживающий ныне в прекрасных заграницах, Володя Соколов как-то ответил мне на вечные эти вопросы:
— Кто виноват? Что делать? Жить.
Прекрасно! Ни одному из мудрейших раввинов не снился такой простой ответ. Но Юрка — не раввин. Ему во всем до сердцевины, до самой сути подай.
Не подавали. Поддавали, это уж как положено. Однако не был бы он сыном донского казака и, как сейчас говорят, «израильтянки», ежели б сломался. Правду резал! А потом стоял, получая по морде лица от кого ни попало. Но удары держал. Даже в пору эйфории якобы свободы первых перестроечных деньков, когда обманутые юнцы из кишлаков тащили к редакционным окнам плакат «Кружилины, вон из Узбекистана!», он знал, что это все — времянка, пена. И не бежал. И не трусил. Он на печатных полосах полемизировал с теми, кто сейчас неведомо в каких загранках неведомо что замышляет.
— Живем, Юрка!
Он, смеясь, декламирует классику. Но по-своему:
«Однажды в студеную зимнюю пору
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Гляжу — подымается медленно в гору
Вскормленный в неволе орел молодой.
И, шествуя важно, в спокойствии чинном,
Мой старый товарищ, махая крылом,
В больших сапогах, в полушубке овчинном
Кровавую пищу клюет под окном».
Катаюсь со смеху. Это в кабинете, где на официальном столе все в порядке. И пиалы меж стопами бумаг, и остывающие беляши, и телефонический аппарат, от которого не знаешь чего ждать в любое мгновение.
Когда-то редактором республиканской молодежки был симпатяга Саша Фитц. У него в кабинете на одном из шкафов с рукописями стоял средних размеров глобус. Нормальный школьный глобус. Толкни ладонью этот шар, и он закрутится на оси. Но чудо в том, что это был не глобус планеты Земля, а глобус Луны. Луны со всеми ее кратерами, хребтами, морями и даже с обратной стороной. Я — романтик искони — до воровского экстаза доходил, глядя на эту редкость. А Сашка Фитц — зараза — ни за что не соглашался не только подарить мне эту Луну, но даже и продать. Он мило улыбался на мои мольбы, но не более. И вдруг однажды звонок. Не телефонный, а в дверь. Инка — моя жена — отпирает, и я слышу голос Кружилина:
— Сколь приятен дом, в котором есть велосипед.
Велик у меня до сих пор стоит в коридоре.
Но тогда я, обрадовавшись приходу Юрки, выхожу навстречу и онемеваю. Стоит Кружилин и держит в руках тот самый глобус Луны.
— Как?!
— Не твоя забота, — говорит Юрка.
В 2000 году то же самое сказал мне его сын Андрей, издав в Москве одну из лучших моих книг стихов — «Прииск».
Что это? Глобус Луны? Его неожиданный поворот?
Как по этому глобусу, иду, спотыкаясь о фрагменты памяти. Моя давняя вторая книжка. 1967 год. Обсуждение в тогдашнем Союзе писателей. Вспоминая о нем, позволю себе процитировать Бориса Пастернака: «Бездна унижений». И лишь Юра пишет и печатает прекрасную рецензию на эту крохотную книжку в главной республиканской газете. Она, как щит.
Библиотека Юры. Нескончаемые стеллажи от коридора до переделанной в комнату лоджии. Не корешки книг, а смоляная и кровавая суть их содержания. Ни одной слипшейся от девственности страницы. Все читано, перечитано и читаемо.
— Да выруби ты этот ящик, — говорит он нервно глуховатому отцу, когда тот смотрит на экран.
Юра, конечно, не прав. Но он читает, и ему мешает ТВ. Дядя Гриша убавлял громкость. Дядя Гриша… В войну два побега из концлагеря. Выжил донской казак из хутора Кружилино, что рядом с Вёшенской, откуда родом и Шолохов. Крепка кружилинская кость. А громкость телевизора можно и убавить.
Юра читал от Пушкина и Гоголя до Кольцова и Гиляровского, Фарли Моуэт, Крон… Да чего он только не читал и не перечитывал! Сам процесс чтения был для него куда естественней, чем восприятие того, что излучает экран. Он — прожженный журналист — признавал два начала: свой жизненный и рабочий опыт и наследие великой литературы и исторической публицистики прошлого. Но при всех своих богатейших познаниях он оставался беззащитен перед проявлениями людской подлости, обмана, сволочизма и прочих подобных проявлений нашей быстротекущей жизни.
— Алло. Откуда? Из «Комсомольской правды»? — это голос Юриной жены. — Кружилина? Нет его. И никогда не будет.
Юру звали на работу в эту далеко не худшую в те годы газету.
Ольга в истерике:
— Не пущу!
И не пустила.
Как в телефонные разговоры часто врубается кто-то со стороны, так и в то, о чем я пишу, врываются обрывки ушедшего времени. Врываются бессюжетно и беспорядочно.
— Алло… Эля, Тухватуллина?
Юные школьники, мечтая стать журналистами, слали Юре свои пробные материалы. И письмо этой девочки из областной самаркандской глубинки Кружилин мгновенно оценил. Он сделал все, чтобы сейчас Эльмира Тухватуллина стала одной из ведущих журналисток Узбекистана.
А как он был прекрасен в ярости!
Вот он отшвыривает газету:
— Ненавижу!
Это Кружилин о чьей-то халтуре. Вот уж чего он терпеть не мог. И имел на то полное право. Сам — жертва халтурной медицины — он с покалеченным врачами зрением мог часами не отрываться от рукописей. Не только сквозь мощные линзы очков, но плюс еще через огромное увеличительное стекло вычитывал он материалы сотрудников. Не отрывался Юра и от дисплея, строча свои корреспонденции, которые добывал на промышленных объектах республики, да и не только. В эти мгновения он был похож на матерого зубробизона. Вот уж точно о нем: не работал, чтобы жить, а жил, чтобы работать. Но порой до какой-то странной боли в душе казалось мне, что свет одиночества исходит от моего друга.
— Слушай, Юр, пока я разделываю селедку, ты это… по граммулечке. Да?
Бульк. За окном кружилинской кухни — закат.
— За нас.
— За нас.
Свист лезвия. Лучок. Тонко-тонко.
— А помнишь?.. — это я. — В университете газету сатирическую выпускали, когда ты учился еще. «Утюг» называлась.
— Помню, помню. Ты лучше соль дай мне.
Легкий снежок летит на салат.
Вдруг Кружилин рассмеялся и продекламировал:
— Подрались четыре Пака. Пак с филфака, Пак с юрфака, Пак с истфака, Пак с химфака и студент Головачев. Материал в «Утюге» назывался «Паки в драке».
Я тоже смеюсь. А потом бестактно спрашиваю:
— А тебя, правда, в партию не хотели принимать?
— Да пошли они, — отмахивается Юра.
Мы у меня. Вращаются бобины магнитофона «Юпитер». Они заполняют квартиру хрипловатым голосом великого Высоцкого:
«Что за дом притих, погружен во мрак,
на семи лихих продувных ветрах,
всеми окнами обратясь в овраг,
а воротами — на проезжий тракт?»
Юра ошарашен. Как?! Правда о России? Да, Юра, да. Ты всю жизнь бился за нее, будучи сам в ткани системы. А этот парень ушел за флажки и обнажил правду о стране, а с ней всю жизнь и весь порок, в которых мы жили.
Юрка, родной, в твоей правоте была одна беда. Ты полагал, что рельсы, по которым нас несло, надо переложить в другом направлении. Это утопия, в которой жил и я. Просто надо было плюнуть на эти рельсы, обрести крылья, подняться и уже сверху глянуть — куда лететь? Хотя… Как у Пушкина, когда паруса ветер наполнил? «Плывем». Вроде восторг. Ну тут же: «Куда ж нам плыть?»
Я снова у Юры.
— А что еще у нас?
— Что надо, — без улыбки говорит он, открывая дверь — иначе не скажешь — холодильника «ЗИЛ».
За окном кухни закат. В него врезается угол громады гостиницы «Узбекистан». Кроны деревьев подсвечены аурой этого заката. По земле стелется сизый дым от костров из осенних листьев.
— Сволота, — глянув на этот дым, тихо говорит Юра.
Он астматик. Аэрозолевый спасительный для дыхания баллончик всегда при нем.
Когда-то я посвятил Юре Кружилину эти стихи:
Давай-ка, друг, в один из дней
не запряжем своих коней.
Не то забота, что работа,
а то забота, что за ней.
Давай, пока не грянул гром,
войдем с тобой в невечный дом.
Лучок нарежем на селедку,
вино по рюмкам разольем.
Нам будет весело двоим.
Смеясь, врагов поматерим,
что ценят в нас не то, что ценно,
а то, что ценно только им.
Пусть им назло меж нами лад.
Шумит над крышей листопад.
В застолье мы и не заметим,
что за окном пропал закат.
Давай, не помня бед своих,
в годах побродим молодых.
Друзей отчаливших помянем,
а после выпьем за живых.
Хоть не зело нам повезло,
да не растрачено тепло.
Луна зацепится за фортку.
Двенадцать пропоет стекло.
Пускай не кончится вино,
а с ним селедка заодно.
Все обойдется. Жизнь прекрасна,
когда в ночи горит окно.
Не горит больше окно. Ни в ночи, ни днем. Черные тонированные стекла какого-то офиса. И это именно там, где кружилинская кухня, где душа жила. А может быть так и надо. Ведь Юры больше нет. И дяди Гриши нет. А то, что есть я, так это…
— Да заходи ты.
Юра входит в мою квартиру, невыспавшийся, измотанный после похорон своей мамы.
— Ложись, спи.
Кружилин рушится на тахту. Ольга подгадала. Именно в эти дни ушла от него. Ушла к кому-то.
Я варганю пельмени. Чувствую досаду, что он еще не очень мне доверяет. Это ж сколько подлецов его окружали за время работы и в Самарканде, и в Ташкенте, и еще черт знает где? Во времячко! Я понимаю, что и сам он не безгрешен был, подозревая кого-то в неведомых грехах и борясь за правду, которой не было. Но он, хоть прозревая, мучился этими проблемами. А те? Но сейчас не до них. Мамы не стало. Мамы нет. Вот… Это…
Самарканд Дарбаза. Это ресторан-чайхана. «Сиживали за столом, сиживали»… Юра рассказывает про Самарканд. Я слышу, как армянская мелодия восходит над минаретами Регистана.
— Ага, — говорит Юра. — За одну ночь асфальт вскрыли. Ну и кабель телефонный в свои переулки переложили. К утру все по новой заасфальтировали. Абоненты — на ушах. Молчат их телефонические аппараты. Зато в богатом квартале полная коммуникация…
Толик Скоробогатов — тоже узтаговец — после этой информации почему-то на меня разозлился и полез драться. Чудны дела. Ну да ладно.
— Алло…
«Сегодня 25 апреля 1966 года. Температура воздуха…»
Да пошел ты со своей температурой!
Щелчки номеронабирателя.
— Уломов, ты?
— Привет, Кружилин.
— Старик, что-то жить скучно стало. Устроил бы землетрясение, что ли…
— Ладно, Кружилин, похлопочу, — пошутили оба.
Уломов — это командир ташкентской сейсмостанции.
А брат моей жены уже год, как ремонт мастырил. По моде того времени с изразцами на стенах. Эх, Левушка. Надо ж было тебе закончить этот ремонт в ночь с 25-го на 26-е. На рассвете 26-го ахнуло. И еще как! Об этом землетрясении Василий Песков писал. У Юры лучше было, но лауреатства не дали. Ну что, страна родная? Алло… Ну блин… Никакой связи.
Ой, как интересно! «Правда Востока», 1959 год. Статья моей будущей жены о спортивном лагере в Юсупхане. И с этого альбом открывается. Юрин альбом. Это потому как по его отделу статья проходила. А дальше статьи самого мэтра. Статьи обо всем, чем жила страна. Юрино мощное слово. А вот и неопубликованные. Машинопись. Правда жизни нашей. Хороший альбом. Летопись. Но где он теперь? Эх, Андрюха, сын… Надо бы тебе сохранить. Надо бы… Алло. Кто это? Что? Не туда попали.
— Юр, да пошли они… Ведь души нет. За шкирку и в вытрезвитель. А постой. Мы их сегодня наколем. Как? А это я тебя сейчас удивлю. Парк Горького знаешь? Там это чертово колесо. Вот на него и сядем. И вверх. И вниз. Под соленые помидорчики. Я еще пирожки с картошкой возьму. Ни одного блюстителя порядка. К тому же обзор, да? Весь город, как на ладошке.
Мы в кайфе. Колесо тоже. Медленно вверх, медленно вниз. А еще два полбана у меня в сумке. Нормально, Юр? А ты сомневался. Татьяну Сергеевну помнишь, Есенину? У нее рукопись Булгакова была еще задолго до публикации… Ага, «Мастер и Маргарита». Ну да, ты ж мне сам рассказывал. В кафе «Ташкент» Август Вулис, ты, Слава Благов весь день читали. Это же невероятное что-то. «В белом плаще…» Потом ошарашенные шли по городу… Какую блистательную статью ты написал про это! Но где она? Нету. Сгинула где-то в недрах тогдашнего журнала «Звезда Востока». Поумирали редакторы, замредакторы, ответсекретари. Земля пухом. Но вот рукопись статьи…
Если б она к Генке Савицкому попала, все в порядке было бы. Помнишь Генку? Большой такой. Романтик, романтик… Ты еще говорил: — Вот бы с кем пообщаться. Но ушел он. Умер. До тебя, Юра, умер он. А было бы вам о чем поговорить. Я так и вижу, как вы провожаете Татьяну Сергеевну на Новомосковскую. А после того, как и она отчалила, в журнале «Согласие» повесть ее вышла. «Дом на Новинском бульваре» называется. Эх, Юра, Юра… Я этот дом с детства знаю. Мама моя там жила. Пока нукеры Феликса Эдмундовича ее в деревню Комарово под Магадан не сослали. Но это особый разговор.
Чертово колесо. Медленно. От земли к небу. Потом от неба к земле. Плывут огоньки Ташкента. Смеются девочки в соседней кабине. Пьют прямо из горла.
— Юр, слушай, Юр. А я же в Израиловке был. Не… Не будет мира под этими оливами. Одно хорошо — друзей повидал. Кстати, помнишь Славу Кима? У тебя в отделе работал. Он теперь там. Краснодеревщиком стал. Ну что, еще по одной?
Из окна своего восьмого этажа гляжу на город, словно с того колеса. Вижу ночную пустынную улицу. Себя вижу, крутящего педали. Юра стоит на обочине. Ждет меня.
— Ой, Сашка! Трещеточки…
Это мой велик. Полуспортивный. Да. С трещеточкой.
— Алло, Юр. Генка Савицкий тоже ведь астматиком был. Он на Домрабадском кладбище. Где и ты. Андрей тебе хороший памятник поставил. Там всегда цветы Наташи…
Звонок в ночи. Тревожный вестник бед.
Но трубку взяв, я вдруг услышал ясно,
как тихо Генка где-то засмеялся,
как Юрка крикнул весело: -Привет!
Вы что, друзья? Ведь вас на свете нет.
Вернуть вас к жизни — все мольбы напрасны.
Зачем же в эту ночь из дней прекрасных
летит дымок от ваших сигарет?
Ну в чем я перед вами виноватый?
Что не добыл для вас билет обратный?
Что я один живу на пустыре?
Уж лучше, видно, тоже лечь под камень,
чем водку пить на пасмурной заре
и плакать над короткими гудками.
До боли в пальцах сжимаю трубку своего кнопочного телефонического аппарата:
— Алло! Юра! Юра!.. Алло!..
И словно сквозь пересвисты метеоров и рев комет доносится до меня из неведомого далека:
— Старик, перезвони попозже.
Александр Файнберг.